Быстрый переход

Выработка носителей Верховной власти

Оцените материал
(0 голосов)
Первая забота государственной политики естественно направляется на то, чтобы поддержать всю высоту и мощь самой Верховной власти, являющейся движущей силой государства и правительства. В монархии такая задача требует выработки личности монарха и обеспечения государства непрерывной наличностью носителей Верховной власти.

Раздел II ВЫРАБОТКА НОСИТЕЛЕЙ ВЕРХОВНОЙ ВЛАСТИ

VII. Общие соображения.

Первая забота государственной политики естественно направляется на то, чтобы поддержать всю высоту и мощь самой Верховной власти, являющейся движущей силой государства и правительства. В монархии такая задача требует выработки личности монарха и обеспечения государства непрерывной наличностью носителей Верховной власти.

Ни в аристократии, ни в демократии эти задачи не представляют такого жгучего значения, как в монархии. Непрерывность носителя Верховной власти, во всякой коллективности обеспечена сама собой. Что касается выработки высокого типа аристократического сословия или массы народа, то хотя эти задачи и необходимы, но они достигаются простым поддержанием тех же условий, которые необходимы и вообще для жизни и деятельности аристократии или демократии. В монархии, напротив, обе задачи требуют специальных усилий и условий, о которых приходится заботиться преднамеренно.

Сюда относятся: воспитание будущего носителя Верховной власти; проникновение самого монарха принципами царского действия, свойственными государю не как человеку, но как царю; наконец наилучшее обеспечение государства непрерывным преемством власти. Последняя из этих задач является едва ли не первой по значению, так как от ее осуществления значительно зависит не только решение двух первых, но и достижение одного из главнейших достоинств монархии - прочности власти посредством полного предупреждения всякой борьбы за власть.

Отсюда на первом месте забот монархической политики должно поставить династичность и правильное престолонаследие.

VIII Династичность и престолонаследие.

Мы ранее подробно останавливались на обрисовке нравственного единства, необходимого между монархом и нацией. Оно составляет первое необходимое условие, при котором власть единоличная способна становиться верховной, порождая, таким образом, монархию.

Но это единство совершенно закрепляется только династичностью.

Сама но себе, обыкновенно, лишь гениальная личность способна столь глубоко выражать национальный дух, как это потребно при монархической власти. Но форма правления не может быть основана на такой случайности, как гениальность правителя Поэтому повсюду, где состояние народных идеалов допускает возникновение монархии, сама собой возникает идея династичности.

Это ее необходимое дополнение.

При соответственном миросозерцании народ сам стремится к монархии как единоличному выражению Верховной власти правды. Но для достижения этого требуется, чтобы для власти всегда имелась личность, не возбуждающая никаких споров и сомнений, как бы срастаясь с нацией на одной общей задаче. От этой личности прежде всего требуются не какие-либо исключительные таланты, но всецелая и бесспорная посвященность именно данной миссии. Такую личность дает династия.

Посредством династии единоличный носитель верховной правды становится как бы бессмертным, вечно живущим с нацией. Монархически настроенная нация поэтому всегда стремится к выработке династии, стараясь жить с одной царствующею семьей, которая передает своим членам от поколения к поколению задачу хранения народных идеалов точно так же, как они переходят от отцов к детям в самой нации. Эта династическая задача, однажды хорошо разрешенная, ясно, всем удобопонятно, исполняется затем без затруднений даже в случае физического пресечения династии, которая продолжает тогда свое преемство как бы посредством усыновления другого царственного рода, ибо здесь физическое преемство важно не само по себе, а лишь как внешнее выражение и обеспечение духовного преемства.

Династичность наилучше обеспечивает постоянство и незыблемость власти, и ее обязанность выражать дух истории, а не только личные особенности государя. Государь в глазах монархического народа есть наследник одной и той же династии, как бы вечно бывшей с нацией. Если даже физически преемство прерывается, то идеально это не допускается, этого перерыва не признают, Династия остается во что бы то ни стало единой.

В этом отношении русская монархия представляет очень замечательный и поучительный образчик постановки династичности. Как мы видели у нас вследствие господства родового начала при возникновении государственности на дело верховного управления был сразу призван целый род, целая династия, не один Рюрик, но вместе со своим братьями. С этим правящим родом русская нация родилась, сложилась, выработала все свои основы, с ним она падала и воскресала, и в конце концов так сжилась, что не представляла себе своей монархии без этой вечной династии.

Но вот в действительности она пресеклась. И что же? Народ прямо не признает этого факта. В этом отношении грамота об избрании Михаила Феодоровича Романова представляет документ очень любопытный по своему внутреннему смыслу.

Внешний исторической факт несомненно и заведомо для всех членов Земского собора, и для всех местных собраний, с которыми сносились члены Земского собора, и вообще для всего русского народа, сходившегося на эти собрания, состоял в том, что Михаил Феодорович избран на царство. Могли избрать иного, были и другие кандидаты. Но грамота об избрании Михаила Феодоровича составлена представителями народа так, чтобы в ней было возможно меньше элемента избирательного, зависящего от народных желаний, и как можно больше преемственного, связующего царя и народ со всей прошлой историей. Грамота, проходя совершенно вскользь по вопросу о степени родства Михаила Феодоровича с Рюриковичами, подробно перечисляет зато все наших великих князей и царей, даже ранее Владимира Святого.

Исторически тут нужно привнести немало критики. В грамоте упоминается даже «прекрасно цветущий и пресветлый корень Августа Кесаря», от которого при прежних царях легендарно производили Рюрика. Дойдя наконец до Феодора Иоанновича, грамота не скрывает, что Михаил Феодорович только «сродич» его, но делает это в такой форме, что получается впечатление очень прямой наследственности.

«Все православные христиане всего Московского государства от мала и до велика и до сущих младенцев, яко едиными усты вопияху и взываху, глаголюще: что быть на Владимирском и на Московском, и на Новгородском государствах и царствах и т. д... Государем Царем и Великим Князем Всея Руссии Самодержцем прежних великих и т. д. Царей, от их Царского благородного корени блаженной памяти и хвалы достойного Великого Государя царя и великого князя Феодора Ивановича Всея Руссии Самодержца сродичу благоцветущие отрасли от благочестивого корени родившемуся - Михаилу Феодоровичу Романову Юрьеву».

И вот Михаил Феодорович как бы входит в прежнюю династию. В этом кроется глубокий смысл и великая сила. Такое постановление всего народа, включительно до «младенцев» (что фактически и заведомо для всех есть невозможность), это твердое решение есть факт психологический, который не менее реален, чем факт генеалогии, ибо благодаря ему преемственность, действительно, остается духовно непрерывной.

Государь является преемником всего ряда своих предшественников, он представляет весь дух Верховной власти, тысячу лет управлявшей нацией, как сами подданные представляют не свою личную волю данного поколения, но весь дух своих предков, царям служивших. Духовное единство власти и народа получает туг величайшее подкрепление. Устраняя по возможности всякий элемент «избрания» «желания» со стороны народа и со стороны самого государя, династическая идея делает личность царя живым воплощением того идеала, которого верховенство нация поставила над собой. Государь одновременно и обладает всей властью этого идеала, и сам ему всецело подчинен.

Когда выработались династические традиции, идея наследственности своей духовной силой ставит преемство власти выше всяких случайных фамильных потерь. Но сама выработка династии составляет трудную историческую задачу, требующую много времени и долголетней совместной жизни нации и царствующей фамилии. Эта необходимость династичности для полного развития идеи монархии составляет одно из труднейших условий для появления монархического начала у народа, даже способного к его поддержанию.

Мы видели в истории Византии, какой источник зол составляет для монархии непонимание первенствующего значения принципа династичности. Когда принцип личных достоинств берет по каким бы то ни было причинам верх над незыблемостью династического права и когда, стало быть, принцип легитимности подрывается в нации, монархия, в сущности, становится уже невозможной и во всяком случае теряет возможность развивать свои самые лучшие силы и стороны.

Если легитимность и династичность подорваны, у всякого способного государственного человека или даже у лиц частных может являться мысль, что он-то именно и достоин престола, так как император менее способен, чем он. Но отсюда являются неизбежные заговоры, попытки переворотов и действительные перевороты. У императоров исчезает чувство безопасности, уверенности в прочности власти. А раз явилось это зло и такой кошмар навис над троном, внимание Верховной власти неизбежно устремляется не столько к заботе о благе подданных, как к мысли о своей безопасности.

Особенно зловредные последствия в таком состоянии производит малолетство наследников престола, как это ярко наблюдается в Византии. Слабые руки малолетнего автократора не могут, конечно, держать власти, и потому честолюбие заговорщиков всегда особенно любило пользоваться моментами перехода власти от императора к его молодому преемнику. Императоры, однако, это предвидели - иногда даже по опыту своего собственного узурпаторского захвата престола. Отсюда у них порождалось стремление удалить или обессилить заранее людей, способных явиться конкурентами наследника престола. А такими лицами, конечно, казались именно наиболее талантливые люди. Вследствие этой совершенно основательной подозрительности рождалось множество несправедливостей и жестокостей, понижавших нравственный уровень всего верхнего правящего слоя.

Но самое главное, при слабости наследственности извращается сама психологическая основа отношений монарха и народа. А всякая власть держится главным образом на психологических основах. Когда они извращены, это даже при непонимании рассудочном все-таки вполне чувствуется и нацией, и самим монархом.

Дело в том, что, представляя в идее избранника высшей воли, стоящей выше его самого и нации, монарх, по идее, должен быть свободен от всякого личного стремления к власти и точно так же не должен быть ею обязан никакой человеческой воле. Могут быть, конечно, особые исключительные случаи, когда избрание, жребий или даже захват становятся, по общему национальному сознанию, лишь проявлением высшей воли. Но вообще, как правило, и захват власти, хотя бы из самых чистых побуждений, и народное избрание не свободны от преположения личных мотивов.

Династичность, напротив, устраняет всякий элемент искания, желания или даже просто согласия на власть. Она предрешает за сотни и даже тысячи лет вперед для личности, еще даже не родившейся, обязанность несения власти и соответственно с тем ее права на власть. Такая «легитимность», этот династический дух, выражает в высочайшей степени веру в силу и реальность идеала, которому нация подчиняет свою жизнь. Это вера не в способность личности (как при диктатуре), а в силу самого идеала.

Если такой веры нет в нации, существование монархии уже затрудняется, и тогда она рискует переходить через диктатуру и цезаризм к более доступному неверующей нации демократизму. Но когда напряжение идеала, способность веры в него достаточно сильны в нации идея династичности является столь же неизбежно, как сама монархия.

Династичность является также лучшим средство для сохранения монархической идеи в самом монархе. Она в высочайшей степени обязывает самого монарха быть не тем, что ему нравится, а тем, чего требует идеал, соединяемый для него с родовым делом предков.

Блюнчли посвящает превосходные страницы обрисовке того, что должность имеет свой живой дух, сообщаемый ею человеку. Человек, вступающий в общественную должность, говорит он, перестает быть просто самим собой и невольно становится тем, чего требует идеал должности. Должность не есть нечто только механическое. Ее функции имеют духовный характер. Когда в какой-либо должности эта жизненность иссякает, заменяясь одной механичностью, то сама должность гибнет, и государство клонится к падению. В каждой должности есть особый характер, особый дух, оказывающий влияние на лицо, ею облеченное. Это психическое воздействие места всегда чувствуется должностным лицом. Так, человек малодушный от природы невольно становится выше самого себя, делаясь судьей, администратором или генералом, стараясь напрягать возможно более те стороны своей душевной силы, которых высота требуется для данной должности.

Это влияние «должности» в высочайшей степени достигается в монархиях посредством династичности. Много примеров этого представляет и наша история, в которой И. Аксаков отмечал «таинственную связь» царя и народа, проявлявшуюся даже в условиях совсем не обещающих этого. Эта таинственная связь есть влияние нравственной силы династичности, в которой дух предков, дух истории, дух национального целого подчиняет себе личные стремления монарха.

Династичность, вполне созревшая, непременно сопровождается, и должна сопровождаться правильным престолонаследием, возможно ясным, общепонятным, простым. Без этого династичность теряет значительную долю своих полезных последствий, так как лишь сокращает, но не уничтожает искание власти и борьбу за власть.

В Византии созревание династической идеи больше всего подрывалось тем рядом условий, который мешал установке правильного престолонаследия. В России, как мы видели, полный расцвет монархической идеи стал возможен лишь с той поры, когда установилось понятие наследства престола по нисходящей линии царствующей семьи. Точное законодательное определение порядка престолонаследия совершилось в России очень поздно (в 1797 году), но в национальном сознании, хотя и с меньшей точностью, этот порядок (по аналогии с обычным семейным правом) вполне уже установился со времен московских Даниловичей. Нарушения его бывали только в пределах незначительных колебаний, допускаемых и вообще народным семейным сознанием. Резкое исключение составили лишь идеи Петра Великого, которые, однако, не имели силы победить практику. После самого Петра императрицей стала его супруга, совершенно подобно тому, как и в домашнем быту, по обычному праву, жена домовладыки по его смерти может остаться хозяйкой дома.

Однако и те степени колебаний в правильности престолонаследия, которые допускаются общим семейным правосознанием народа, приносили столько неудобств, что в 1797 году император Павел создал точнейший законный порядок, не допускающий уже никаких перетолкований и не оставляющий места никакому выбору между несколькими лицами царствующего дома.

IX Династическая политика.

Огромное значение династичности делает необходимой сознательную политику, ее вырабатывающую и сохраняющую. Эта политика, несомненно, должна исходить из сознания, что для Монархии нет такого зла, которое было бы хуже подрыва легитимности.

Бесспорно, есть много случаев, когда сохранение легитимности покупается ценой очень тяжких неудобств. Так, прежде всего способности монарха есть дело случайности. Законный наследник престола может быть человеком средних способностей или даже ниже среднего, тогда как какой-либо отдаленный родственник его отличается прямо гениальностью. Можно себе представить, наконец, случай вырождения даже всей династии.

Существует даже мнение о якобы неизбежности вырождения каждой династии в течение некоторого неопределенного периода времени.

Как бы то ни было, плохие качества законного носителя власти естественно могут соблазнять к попыткам нарушения легитимности. Но тут-то и должно помнить принцип, что во всякое время и при каких бы то ни было обстоятельствах лечить монархию посредством нарушения легитимности - это все равно, что лечить головную боль посредством ампутации головы.

Разумная политика династичности должна предвидеть возможность зла и опасности и иметь для них разумные средства профилактики и лечения.

Прежде всего для этого общее устройство управления должно быть нормально таковым, чтобы судьбы государства отнюдь не зависели от одних способностей носителя Верховной власти. В стране всегда найдется достаточно способных людей, всегда есть даже люди, которые способнее самого гениального монарха. Идея управительных учреждений должна быть осуществляема так, чтобы способным людям был даваем ход, чтобы они не оттирались в неизвестность и бездействие. Достигается же это посредством тесной связи Верховной власти с национальными силами и посредством сочетанной системы управительных властей. Вот истинный путь политики, которая хочет обеспечить страну талантливым правительством.

Личные способности монарха тут не должны иметь решающего значения. Конечно, при плохой системе управления, то есть при господстве бюрократии, страну спасают только личные способности монарха. Но, во-первых, при плохой управительной системе даже и способности монарха спасают страну очень недостаточно. Так, например, император Александр III обладал очень исключительными достоинствами правителя. Но господство бюрократической системы, охватившей Россию после 1861 г., во множестве случаев уничтожало плоды личных талантов государя, а по кончине его быстро привело страну к кризису. Да и при жизни его господство бюрократии довело до страшного упадка нашу Церковь, изуродовало дух земского самоуправления, подорвало даже боевые качества армии. Оно же, наконец, понизило уровень способностей самой бюрократии, так что стало уже невозможным находить способных и деловых работников администрации.

Итак, при плохой системе управления никакие личные таланты монарха не выручат, и задачей талантливого монарха в таком случае должно являться употребление своих сил не столько на управление, как на радикальное уничтожение укоренившегося зла.

При хорошей же системе управления, даже и недостаточные личные способности монарха легко могут быть восполнены талантами его слуг.

Итак, в разумную династическую политику должно непременно входить такое устройство управительной системы, при котором вопрос о размерах личных способностей монарха не становился бы роковым «быть или не быть» для самой монархии.
   
Что касается исключительных случаев болезни, которые могут случаться в семье царствующей, как и во всякой другой семье, то это вопрос, который решается без всякого нарушения легитимности на основании общих правил правоспособности человека. В наших основных законах прямо предусмотрены случаи «неспособности к правительству» .

Можно к этому лишь добавить, что династическое законодательство должно очень тщательно и ясно определять условия и формы, необходимые для того, чтобы факт «неспособности к правительству» мог быть констатирован своевременно и вне всяких сомнений для народа.

Но случаи подобного рода столь редки в истории, что оценки форм правления на основании их совершенно невозможны. Факт «временного безумия» верховной власти в демократии происходит несравненно более часто, и притом без всякой возможности исправить дело и объявит демократическую верховную власть, впавшую в такое состояние, «не способной к правительству».

Гораздо страшнее возможность дегенерации самой династии, вследствие чего в династическую политику должно входить сознательное попечение о предупреждении возможности подобного несчастия.

Вообще должно заметить, что в смысле научном неизбежность вырождении родов есть фантазия. Конечно, бывают вырождающиеся семьи. Но это не правило для человеческого рода, а исключение, и притом случаи вырождения имеют всегда причины, которые могли бы быть заранее устранены. Причины вырождения семейств, наблюдаемые врачами, всегда сводятся к ненормальной жизни ряда предков, к злоупотреблениям разного рода наслаждениями, к плохому физическому и умственному воспитанию, к бракам в слишком тесном круге брачуюшихся и т. п. Но предупреждение всего этого при заранее обдуманной системе вполне возможно.

Все дело сводится к доброму воспитанию в среде царствующей династии, к правильной жизни и к вопросу о браках. В отношении всех этих обстоятельств в истории династии известно множество прегрешений. Династическая политика и должна с ними бороться самым серьезным и настойчивым образом. Останавливаться на подробностях этого нет надобности, так как в общем здесь требуются те же правила разумного воспитания и жизни, как и вообще для всех людей. Что касается вопроса о бракосочетаниях, то он, быть может, заслуживал бы серьезного пересмотра.

Дело в том, что в отношении браков царствующих династий борются два противоположных ряда соображений. Задача поставить царствующую фамилию возможно выше в глазах подданных приводит к тому, что браки эти объявляются законными только в том случае, если заключаются в среде каких-либо царствующих же домов. Это ограничение повышает августейший характер царствующих домов, и мы даже в начале собственной истории видели, насколько возвышение младшей линии Рюриковичей было связано с уважением к «царской крови» Мономаховичей от браков с греческими царевнами. Наши основные законы (статья 14-я) совершенно отнимают право на престол у детей, происшедших от брачного союза лица нашей императорской фамилии с лицом, «не имеющим соответственного достоинства».

Однако при всей политической важности этой точки зрения нельзя не сказать, что со стороны физиологической в настоящее время возбуждаются много сомнений в практичности таких безусловных воспрещений. Да и с политической стороны нельзя не вспомнить, что эпоха полного созревания монархической идеи в России, эпоха выработки наиболее благоговейного отношения к личности царя была в то же время эпохой, когда цари избирали супруг среди подданных. Старинная юридическая точка зрения «а по рабе - холоп» у нас вообще далеко не национальна, и наиболее чтимой царицей русской истории была даже не «княжна», а «боярышня», Анастасия Романова, которая своим браком с Иоанном IV не только не понизила народного представления о правах царского потомства, но наоборот путем «сродства» дала права на престол своему собственному боярскому роду.

В отношении бракосочетания царей с дочерьми подданных есть множество возражений второстепенного политического характера, вроде влияния родственников царицы и т. п. Но зло этого рода может происходить при всяких условиях, и нельзя сказать, чтобы не могло возникать с еще худшими последствиями со стороны родственников иностранных принцесс.

Во всяком случае вопрос брачный так или иначе составляет очень серьезную часть династической политики, которая в общей сложности имеет целью поддержать авторитетную и способную династию, внутренне дисциплинированную и проникнутую общностью родовой заботы быть достойным хранилищем и рассадником носителей Верховной власти.

X. Воспитание.

Обдуманная система воспитания будущих носителей Верховной власти должна бы была составлять важнейшую династическую заботу, тем более что обстановка, окружающая будущего главу миллионов людей, неизбежно кроет в себе множество опасностей для его развития.

Куртизанство, которое стремится извлекать выгоды путем лести, угождения, потворствования слабостям, может окружать будущего царя еще в его детстве. С другой стороны, немало примеров и обратного, грубо ожесточающего отношения к царственному ребенку, быть может, даже из желания выставить перед родителями свое непричастие куртизанству. Вот, например, как барон М. Корф описывает воспитание Николая Павловича, доверенного императором Павлом попечениям генерала Ламсдорфа.

«Неизвестно, - говорит барон М. Корф, - на чем основывалось то высокое уважение к педагогическим способностям генерала Ламсдорфа, которое могло решить выбор императора Павла... Ламсдорф не обладал не только ни одной из способностей, необходимых для воспитания особы царственного дома, но был чужд в всего того, что нужно для воспитания частного лица. Он прилагал старанья лишь к тому, чтобы переломить его (воспитанника) на свой лад. Великие князья были постоянно, как в тисках. Они не могли свободно и непринужденно ни встать, ни сесть, ни ходить, ни говорить, ни предаваться обычной детской резвости и шумливости; их на каждом шагу останавливали, исправляли, делали замечанья, преследовали морально и угрозами... Николай Павлович особенно не пользовался расположением своего воспитателя. Он, действительно, был характера строптивого, вспыльчивого, а Ламсдорф вместо того, чтобы умерять этот характер мерами кротости, обратился к строгости и почти бесчеловечно, позволяя себе даже бить Великого князя линейками, ручейными шомполами и т. п. Не раз случалось, что в ярости своей он хватал мальчика за грудь или за воротник и ударял его об стену, так что он почти лишался чувств». Воспитатель очень усердно прибегал также к сечению детей розгами.

«Вообще, - заключает барон М. Корф, - если несмотря на бесконечные препоны, положенные развитую его самостоятельности и особенностям его характера, если вопреки всем стараниям уничтожить в нем исключительность его натуры, опошлить ее и подвести под общий уровень, все-таки из этого тяжкого горнила выработалось нечто столь могучее, самобытное, гениальное, то, конечно, Николай всем обязан своей внутренней силе» .

С другой стороны, как ни прав барон Корф в своем порицании такой системы воспитания, нельзя не вспомнить, что у нас целый ряд замечательных монархов вышел именно из детей, в молодые годы испытавших много огорчений и унижений: таким был Иоанн Грозный, таким был Петр I. Наоборот, из детей особенно тщательно и любовно воспитываемых, выходили иногда монархи без воли, как, например, Александр I, любимец своей бабушки.

Вообще, если дело воспитания и его приспособление к субъективности дитяти представляет столько трудностей во всякой семье, то в семье царской оно еще гораздо труднее. Понятно, что в этом случае не может быть никаких правил единообразно установленных. Можно лишь сказать, что воспитание наследника Престола есть дело столь важное, что августейшим родителям следует обращать на этот предмет самое глубокое внимание и не жалеть своего времени, посвящаемого этому делу.

В пример обратного можно, однако, сослаться на того же барона Корфа. Сам император Павел любил быть с детьми. Но императрица относилась к ним иначе. Великий князь Николай Павлович в раннем детстве только раз или два в день пользовался свиданиями с матерью. Свидания продолжались час или два. В 1798 году в течение срока от 5 мая до 1 июня, Николай Павлович провел с матерью не более 6 или 7 часов. В ноябре виделся с нею 15 раз.

«Вообще, - говорит барон Корф, - по сохранившимся преданиям императрица Мария Феодоровна (супруга императора Павла) этот воплощенный ангел доброты и милосердия в младенческом возрасте своих детей была с ними довольно холодна и суха, находясь сама в то время в полном цвете лет и быв, как по вкусу, так и обязанностям своего сана, развлечена многочисленными увеселениями и придворными пышностями, не всегда оставлявшими досуг для попечений материнской заботливости». Лишь впоследствии, оставшись во вдовстве, она предалась всецело надзору за воспитанием двух младших сыновей.

Но если приспособление к индивидуальности ребенка все-таки есть дело педагогического такта воспитателей, то имеется несколько общих условий, одинаковых для всех субъективностей.

Так, на первом же месте обязательное условие составляет внимательное религиозное воспитание. Ничто не дает столь много основ для развития качеств, необходимых для будущего монарха. Монарх должен знать, что если в народе нет религиозного чувства, то не может быть и монархии. Если он лично не способен сливаться с этим чувством народа, то он не будет хорошим монархом. Между ним и народом всегда будет протянута завеса взаимного непонимания.

И недостаточно сказать, что для монарха необходимо религиозное чувство: необходима та же самая вера, какая одушевляет народ, то же понимание, то же ощущение. Если монарх может, и это очень полезно, стоять в отношении религиозной сознательности выше народа, то лишь при условии, чтобы, стоя впереди, он находился, однако, на той же самой почве. У нас, в России, это условие нередко отсутствовало. Наша правительственная политика, столь разрушительная в отношении Церкви, а потому разрушительная и в отношении основ народной психологии, и основ самой самодержавной власти, зависела в чрезвычайной степени от того, что религиозность царствующих особ нередко носила характер не православно-церковного, а субъективного (протестантского) чувства. Конечно, народ не мог замечать этого непосредственно, и видя неподдельное благочестие царя, полагал себя в полной близости с ним. Но на церковной политике религиозный субъективизм сказывался очень тяжко, и конечно, только вследствие него наша церковность в течение 200 лет могла двигаться по тому фатальному пути, на который ее поставил Петр Великой.

Чувство и понятие коллективной религиозности (т. е. православное чувство) никогда не допустили бы реформу Петра продержаться столько времени, к подрыву влияния Церкви на народный дух.

А это чувство православной, церковной, коллективной религиозности выращивается не лекциями учителей Закона Божия, а участием в церковной жизни.

Вот этот элемент необходимо должен входить в воспитание августейших детей. Их религиозное воспитание должно происходить в более сердечном приходе, нежели дворцовая церковь. Дворцовая церковь более годится для взрослых, сложившихся, людей, чем для детей, которые нуждаются в воздействии на их душу общей молитвы разнородных прихожан, богатых и бедных, нуждаются в зрелище их общения и равенства перед Престолом Царя Небесного. Как ни захудал наш приход, но все же коллективная религиозная жизнь в нем есть, а юридическая придавленность его чувствуется взрослыми, но не детьми, которые этого почти не замечают.

Здесь мы касаемся одного из таких пунктов воспитания, которые не зависят от педагогического приспособления к индивидуальности ребенка, а имеют общее значение. Влияние доброй обстановки нужно для детей всех характеров, и эту чистую, нравственную обстановку должно необходимо обеспечивать для выработки души будущего монарха.

Без сомнения, нелегко достигнуть этого при дворе. Самая могущественная воля здесь может принудить скорее к ханжеству и лицемерию, чем к действительной чистоте. Но монархам не трудно обеспечить для своих детей освежающее пребывание в более тихих уголках, в обстановке природы, в соприкосновении с чистой обстановкой трудящегося люда, которая способна оставлять благодетельное впечатление на душе будущего верховного попечителя эти трудящихся миллионов народа.

Этим элементом воспитания обыкновенно и пользуются, но едва ли достаточно, и особенно едва ли с должной выдержкой и продолжительностью.

Можно сказать вообще, что в деле царского воспитания огромное значение имеет все, дающее знакомство или по крайней мере умение находить знакомство с подданными. Задача непосредственного общения с подданными всех званий так важна для носителя монархической Верховной власти, что в воспитании его не следует упускать никаких случаев развивать способность и охоту к этому. Незнакомство с подданными и как бы аристократизация принцев, окружение их преимущественно средой «золотой молодежи» составляет едва ли не наиболее частый недостаток воспитания их. А между тем у нас наиболее замечательными монархами являлись большею частью именно те, которые, не быв предназначены к престолу или будучи оттираемы от него преднамеренно (как Петр I Софьей), по этому самому имели удобства узнавать подданных подальше от придворной сферы. Таков был Николай I, таков был Александр III.

В заключение нельзя не заметить, что в большинстве царствующих домов всегда обращали много внимания на физическое развитие наследника Престола и развитие в нем мужественных черт воина: это совершенно правильное, эмпирически установившееся требование царского воспитания. История не знает ни одного монарха, который бы принес благо своему народу, не отличаясь по крайней мере средними качествами мужества. Оно нужно далеко не только потому, что монарх есть повелитель войск, которым должен внушать почтение. Обстоятельство это тоже очень важно. Последние Бурбоны много пострадали от полной утраты военных способностей и даже военных знаний. Но мужество и самообладание еще более требуются в деле гражданском, а развитие того и другого тесно связано с хорошим физическим воспитанием.

В молодом возрасте оно хорошо соединяется с военной выправкой, которая полезна и для развития самообладания, умения всегда сдерживать свои порывы: это же качество в высшей степени необходимое. Когда мы думаем о том, какие огромные последствия будет иметь каждое слово, каждое движение будущего царя, как много может он сделать зла необдуманным, скороспешным поступком, то мы поймем, как важна выработка в нем с детства умения владеть собой, сдерживаться, умерять свои рефлексы.

XI. Царские принципы.

В числе важнейших обязанностей монархической власти в отношении самой себя находится памятование царских принципов действия и поведения.

Те правила, которые можно назвать «царскими принципами», конечно, имеют значение и для всякого человека, но их совокупность особенно необходима для носителя Верховной власти.

В этом отношении нередко подробно регистрируют довольно мелкие правила поведения, в чем можно упрекнуть и Монтескье, и нашего Чичерина. Разумеется, есть для среднего человека наиболее практичные правила. Так, весьма полезна осторожность в словах, неспешность поступков и т. п. Еще Пушкинский Борис Годунов наставляет сына:

    Будь молчалив: не должен царский глас
    На воздухе теряться по пустому;
    Как звон святой, он должен возвещать
    Велику скорбь или великий праздник. [113]

Часто говорится также о приветливости в обращении, о щедрости и т. д. Все эти правила в частностях могут быть очень мудры, но по большей части не имеют общего значения, а иногда даже имеют в виду монарха, как правителя, а не как Верховную власть. В отношении этого последнего рекомендуют все, что клонится к поддержанию «августейшего» характера власти, который, конечно, тем лучше сохраняется, чем обдуманнее поведение. Слово не сказанное редко компрометирует. Слово сказанное неудачно очень способно подрывать авторитет. То же относится и к поступкам. Пышный церемониал и этикет также основаны на цели, как можно лучше обеспечить августейшую внешность власти, ее величие, ее обдуманность, а при случае замаскировать случайную нетактичность. Все это, конечно, нужно, почему и выработано практикой.

Но подобно приемам воспитания, все это не составляет принципа.

Многие монархи нарочно отбрасывали церемониал и этикет, многие были скупы, и ничего существенного не теряли от этого в глазах народа. Многие очень выигрывали тем, что не хранили молчаливости. Так, Наполеон I значительной долей своей репутации обязан редкой способности кратко и ясно формулировать мысль, определяющую положение или столкновение. Этой своей способностью он пользовался столь же удачно для увеличения своего престижа, как Вильгельм Оранский или император Александр III пользовались системой молчаливости. Вообще все такие мелкие правила относятся к области тактичности, которая требует от каждого человека прежде всего умно сообразоваться со своим способностями, пользоваться их сильными сторонами и прятать подальше слабые стороны.

Но есть некоторые правила, которые составляют именно принципы монархической власти, так как относятся уже не к пользованию субъективными способностями, а к общему всем царям несению Верховной власти.

Так, одна из главнейших целей царского воспитания - выработка самообладания - потому и важна, что самообладание составляет безусловно необходимый принцип носителя Верховной власти. Без самообладания нельзя достойно нести Верховной власти, ибо она имеет главной задачей владеть и управлять всеми правящими силами. Не управляя собой, нельзя править другими. Демократия потому и мало пригодна в качестве Верховной власти, что почти неспособна к выработке самообладания.

Итак, самообладание должно быть признано за необходимый царственный принцип.
   
Чичерин не без основания возводит в принцип то, что он называет умеренностью.

«Сила власти, - говорит он, - зависит главным образом от личных свойств Государя. Напротив умеренность всегда может быть правилом политики. Слабый монарх и без того к этому склонен. Энергичная же власть может сама себя умерить: в этом состоит высшее ее нравственное достоинство. Не в преувеличении своего начала, а в восполнении его недостатков заключается требование политики, имеющей целью благо подданных». Это до известной степени совершенно верно.

Но главный царский принцип, без сомнения, составляет строжайшее следование долгу. Величайшее зло, которое может происходить от неограниченной власти, это переход ее в произвол. В этом случае не имеет большого значения вопрос о направлении произвола: по доброте ли сердечной он появляется или по жестокости, он одинаково вреден в положении царя. Дело в том, что царь в правлении не должен иметь личных побуждений. Он есть исполнитель Высшей Воли. Там, где эта Высшая Воля указывает необходимость кары и строгости, царь должен быть строгим и карать. Он есть лишь орудие справедливости. Для подданных дается закон, правила поведения, и царь, как Верховная власть, должен блюсти за тем, чтобы это было не пустым звуком, а фактом действительности. Он существует не для того, чтобы делать, как ему нравится, не для того, чтобы быть тираном или потакать распущенности, а для того, чтобы всех вести к исполнению долга. Поэтому он и сам обязан быть носителем долга. Вот величайший царский принцип, при соблюдении которого монарх только и является действительной Верховной властью нравственного начала.

Потому-то все выдающиеся государи ставили так высоко свою обязанность долга. Император Николай Павлович для возбуждения страха перед самой мыслью о ниспровержении законного порядка не считал возможным дать никакой поблажки сосланным декабристам. А между тем лично он по человечески их очень жалел. Поэтому он послал в Сибирь Жуковского, приказав дать всякие облегчения сосланным, но от имени самого Жуковского. Государь строжайше приказал, чтобы ни одна душа не знала о том, что эти льготы делаются им самим.

Таково истинное сознание долга. Царь, будучи добрым, представлял себя строгим и непримиримым, потому что это было нужно, пока преступники ничем не заслужили милосердия. Нужно было, чтобы царя боялись, в он отдавал себя в жертву упрекам в жестокости, а всю славу доброты дарил Жуковскому, лишь бы сохранить для Власти необходимый по тому времени грозный престиж.

Без сомнения, людям очень приятно быть добрыми и разливать кругом милости. Но для монарха это значит распоряжаться чужим добром. Тот, Кто сотворил мир, может делать, что хочет, ибо все существующее есть Его собственность. Но царь земной есть власть делегированная от Бога. Он обязан творить не свою волю, а Ту, Которая поставила его на царство.

Безусловно обязательный для царя принцип составляет справедливость. Он не имеет права жертвовать справедливостью ни по личному неудовольствию, ни по милосердию. Иоанн Грозный, этот замечательный теоретик самодержавия, оставил монархам правило, которое следовало бы как царское «зерцало» вывешивать в рабочем кабинете монархов.

«Всегда царям подобает быть обозрительными: овогда кротчайшим, овогда же ярым. Ко благим убо милость и кротость, ко злым же ярость и мучение. Аще ли сего не имеет - несть царь...»

С принципом долга тесно связав принцип законности. Как недавно высказал П. Н. Семенов, «самодержавная власть, от которой единственно исходят законы, сама же первая, издав закон, должна ему подчиняться и охранять до тех пор, пока она же не отменить или не изменит его в том же узаконенном порядке». Она (власть) «является ограниченной для самой себя». «Закон, как выражение воли Верховной власти, есть как бы ее совесть. Подобно тому, как если бы человек, увлекшись проповедью свободы от совести, стал действовать, отрешившись от нее, и довел бы себя этим до падения и гибели, так точно самодержавная власть, если бы она стала сама же первая попирать законы, расстроила бы весь государственный организм и довела бы его и себя до гибели».

Милосердие есть праздник Верховной власти. Работа же ее и обязанность - это исполнение долга, поддержание справедливости и закона. Лишь в тех случаях, где законная справедливость не совпадает со справедливостью Божественной, является место для отступления от закона. Лишь в тех случаях, где это не вредит справедливости, есть место милосердию.

Тот же долг является царственным руководством в устроительных мерах. Царь есть представитель идеалов народа. Царь поставлен Богом не где-то в отвлечении, а на конкретном деле известного определенного народа, а следовательно, для исполнения задач его истории, его потребностей, его исторического труда. Если монарх вместо того, чтобы исполнять свой долг правит в духе и направлении этих национальных идеалов, начинает поступать, как ему лично нравится, нарушая ту национальную работу, для ведения которой получил свою власть, он нравственно теряет право на власть.

Вопрос о мотивах такого нарушения долга совершенно безразличен. Может быть, монарх действовал по доброте своей, но во всяком случае он распоряжался тем, что ему не принадлежит, делал то, на что не уполномочен содержанием идеала, для служения которому получил власть. Делая то, на что не имел права, и не делая того, что был обязан исполнять, он сам лишает себя основы своей власти. Царь ограничен содержанием своего идеала, осуществление которого составляет его долг. Нарушение же обязанности уничтожает право, связанное с этой обязанностью.

Вот внутренние причины, по которым памятование и соблюдение долга и совершенное отречение от своего произвола составляет первый и главный царский принцип, ибо отступление от него потрясает самую основу монархической власти.

За слабостью соблюдения этого принципа страна всегда погружается в величайшие бедствия, ибо она может жить только правильной эволюцией своих жизненных функций, руководство которыми составляет обязанность царя. Он есть как бы машинист, следящий за ходом этой одухотворенной машины, и обращаться с ней произвольно не может, ибо это значит лишь спутать все части механизма, а затем и взорвать всю машину.

Как исполнитель долга Верховной власти, монарх есть выразитель духа своего народа. Отсюда вытекает еще важный царственный принцип: сознание своей безусловной необходимости для нации. Без этого сознания нет монарха.

Необходимость монарха для нации есть действительно величайшая истина при тех условиях, когда монархия возможна, то есть когда народ выше всего ставит этический принцип. В этом случай нация не может обойтись без царя. Это факт, и царь должен быть в том уверен.

Разумеется, царь необходим лишь в том случае, если творит свой долг, а не свой произвол. Но при соблюдении этого правила он безусловно необходим, и поэтому ни в каком случае ни при каких опасностях, ни при каких соблазнах не может упразднить своей Верховной власти.

На это не раз указывалось в России различными выдающимися выразителями политической мысли. Карамзин писал Александру I; «Россия пред Святым Алтарем вручила самодержавие твоему предку и требовала, да управляет ею верховно, нераздельно. Сей завет есть основание твоей власти: иной не имеешь. Можешь все, но не можешь законно ограничить ее».

«Сам монарх, - писал М. Н. Катков, - не мог бы умалить полноту прав своих. Он властен не пользоваться ими, подвергая тем самым себя и государство опасностям, но он не мог бы отменить их, если бы и хотел».

Дело, однако, при этом вовсе не в воле народа. Монарх, по смыслу своей идеи, даже и при воле на то народа, не может ограничить своей власти, не совершая тем вместе с народом беззаконного (с монархической точки зрения) coup d'Etat. Ограничить самодержавие - это значит упразднить Верховную власть нравственно религиозного идеала или, выражаясь языком веры, упразднить Верховную власть Божию в устроении общества. Кто бы этого ни захотел, монарх или народ, положение дела от этого не изменяется. Совершается переворот, coup d'Etat [114]. Но если народ, потерявши веру в Бога, получает, так сказать, право бунта против Него, то уж монарх ни в каком случае этого права не имеет, ибо он в отношении идеала есть только хранитель, depositaire власти, доверенное лицо.

В отношении идеала, монарх имеет не права, а обязанности. Если он по каким-либо причинам не желает более исполнять обязанностей, то все, что можно допустить по смыслу принципа, есть отреченье от престола. Только тогда в качестве простого гражданина он мог бы наравне с другими, стремиться к антимонархическому coup d'Etat. Но упразднить собственную обязанность, пользуясь для этого орудиями, данными только для ее выполнения, это, конечно, составило бы акт величайшего превышения права, какое только существует на земле.

В истории французской монархии очень светлую страничку составил отказ последнего Бурбона, графа Шамбора, принять корону Франции ценой отказа от белого знамени. Знамя здесь являлось символом. Трехцветное знамя выражало идею власти народа. Белое с лилиями - власть короля. Граф сказал, что вполне убежден в необходимости парламента; он сказал, что сохранит все свободные учреждения, но исключительно по своему убеждению в их пользе, а не давая никаких обязательств конституционного характера. Франция, уже готовая принять его при Мак Могоне, уж готовившая ему встречу, не согласилась на белое знамя, и граф Шамбор решил остаться эмигрантом. Едва ли что поддержало во Франции так сильно монархическую идею, как этот отказ последнего Бурбона поступиться тем, что принадлежит не ему, а монархической верховной власти.

Этот факт необходимости монарха для нации определяет вообще целый ряд основных правил поведения.

Необходимость монарха для нации обусловливается верностью самой нации духу, признающему нравственный идеал за высший принцип. Если в нации этого духа нет, монарх становится излишен и невозможен, и ему остается лишь удалиться с места, так сказать, нравственно опустелого. Оно тогда ниже его, недостойно его. Но пока нация хранит свой нравственный дух, перед монархом вырастают еще два принципа поведения.

Во-первых, он должен иметь возможно теснейшее и непосредственное общение с нацией, без чего для него совершенно невозможно быть выразителем ее духа.

Это общение весьма важно даже и в целях управительных. Чичерин приводить прекрасные в этом отношении слова Екатерины II статс-секретарю Попову.

Попов однажды выразил императрице свое изумление перед тем безусловным повиновением, которое она умеет внушать окружающим...

«Это не так легко, как ты думаешь, - ответила императрица. - Во-первых, мои повеления не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению. Ты сам знаешь, с какой осмотрительностью я поступаю при издании своих узаконений. Я разбираю обстоятельства, изведываю мысли просвещенной части народа. Когда я уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление, и имею удовольствие видеть то, что ты называешь слепым повиновением. Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обычаям, и когда в оном я бы следовала одной моей воле. Во-вторых, ты ошибаешься, когда думаешь, что вокруг меня делается все только мне угодное. Напротив - это я, которая стараюсь угождать каждому сообразно с заслугами, достоинством и т. д.».

Это действительно «золотые слова», как выражается Чичерин, но в них выражена лишь часть существа дела. Екатерина хорошо делала, вникая в то, во что можно было вникнуть при тогдашнем социальном строе. Она через людей передового дворянства угадывала дух нации. В этом проникновении духом нации вся суть монархического дела.

Но в условиях жизни свободного народа монарху возможно гораздо более широко вникать в дух нации, подсказывающий необходимость тех или иных мер или указывающий невозможность других. Для этого недостаточно опрашивать окружающих. Тут нужна целая система способов общения.

При этом должно заметить, что обязанность монарха выражать дух нации, вовсе не означает непременного выполнения всего, что кажется ее волею. Это ошибка лишь слабых правителей, не умевших войти в дух народа.
   
Говоря о воле нации, необходимо разграничивать действительную волю и кажущуюся. Действительную волю нации, то, чего народ действительно желает, но не всегда умеет формулировать, составляют требования, вытекающие из его духа. Только их осуществлением он может быть действительно удовлетворен. Лишь такое исполнение текущих потребностей и желаний народа, которое сообразно с его духом удовлетворяет прочно, и дает основу для дальнейшего развития и усовершенствования принятых мер.

Но нация далеко не всегда способна выразить, что именно нужно для такого прочного удовлетворения ее желаний. Под влиянием случайностей, ее пугающих, раздражающих, сбивающих с пути ее чувство или рассуждение, нация может выставлять требования, совершенно несообразные и несовместимые с ее же действительными желаниями. Это особенно легко случается под влиянием партийной агитации, подсовывающей народу требования, которые, по-видимому, выражают его желания, а на деле совершенно им противоречат. Легче всего такой обман и самообман происходить в тех случаях, когда народ какими-нибудь обстоятельствами приведен в состояние дезорганизованной массы.

Вот в подобных случаях монарх обязан уметь удержаться на почве духа нации и смело стать против ее кажущейся воли. Он должен употребить весь свой авторитет для того, чтобы не допустить нацию до шага, в котором сам же народ будет горько раскаиваться впоследствии, когда заметит, что он вовсе не этого желал достигнуть и ошибся в формулировке своего желания.

Монарх более всего и нужен для того, чтобы иногда властно осуществить назревшее, действительное желание нации, выработанное в ней ее духом, а иногда столь же властно не допустить нацию до роковой ошибки в определении своего действительного желания, не допустить меры, которая минутно кажется народу его требованием, а в действительности лишь подсказана ему или страстью или партийной агитацией в противность истинному содержанию народного духа.

Такая роль и такая способность воплотить в себе то, что составляет действительное желание нации, свойственна гениальной личности. Но присутствие гениальной личности есть дело случая. Монархическая идея стремится усвоить эту гениальность самому учреждению. Монархическое верховенство есть возможное в конституционных формах достижение того, чтобы государством заведовал гений нации. Вот что должно наиболее памятовать монархам и самим народам. Задача монарха не в том, чтобы выражать собственно свою волю или желание, а в том, чтобы выражать работу гения нации.

И вот почему монарх весь в своем долге. Вот почему он иногда обязан осуществить видимое желание нации, иногда обязан ни за что не допускать его осуществления как бы шумно ни раздавалось требование. Для того же, чтобы быть способным к исполнению этого долга, для того, чтобы уловить требование гения нации, монарх должен быть, во-первых, связан со всем прошлым нации, которое по династическому духу может столь хорошо ощущать в собственных предках, и во-вторых, находиться в постоянном теснейшем общении с организованными силами нации, постоянно заботясь о том, чтобы нация была социально организована и не превращалась в толпу, ибо лишь в организованной нации способен жить и говорить ее дух.

Но такая роль царя была бы совершенно невозможна, если бы его личность не была абсолютно неприкосновенна. И вот почему обязательным царским принципом должно быть поставлено безусловное поддержание неприкосновенности царской особы.

В наших законах статьи 241, 242, 243 Уложения о наказаниях созданы совершенно правильным сознанием этой политической истины.

В них «священная особа Государя Императора» охраняется от всяких покушений смертной казнью всех виновных, причем не делается никаких разграничений в степенях преступности. Большое или малое насилие, покушение исполненное или замышленное, или хоть простое знание и недонесение о каком-либо из таких преступлений наказываются совершенно одинаково смертной казнью.

Без свободы и неприкосновенности монарха не может быть монархии. Она неизбежно искажается, если начинается хоть малейшее потрясение этой свободы и неприкосновенности. А посему никаких степеней ни в характере преступления, ни в причастности к нему не может быть. Даже самая малейшая степень уже безусловно недопустима. Только таким способом может быть предупреждена возможность появления самой мысли о преступлениях против личности монарха.

Дело в том, что эти преступления физически слишком легки. Как человек монарх может быть предметом покушений со стороны всех недовольных: его может стараться убить и фанатик какой-либо идеи, один за существование крепостного права, другой за уничтожение крепостного права, один за недостаточное поддержание господствующего племени, другой за недостаточность прав инородцев, словом, за все, что вздумается кому-либо. Монарха может стремиться умертвить или низвергнуть и недовольный придворный, ждущий себе лучшего положения при другом царе, и какой-нибудь проворовавшийся мошенник, который смертью царя ищет спастись от наказания и т. д. И вот именно эта легкость покушений против единоличного носителя Верховной власти требует безусловной, беспощадной кары за них. Снисхождение к виновным в таком преступлении составляет небрежение о самой монархии.

Это, однако, по множеству причин нередко забывается монархами из действительной кротости или из желания показать великодушие, или во избежание нареканий в личном мщении и т. д. Но каковы бы ни были побуждения, заставляющие забывать охрану неприкосновенности царской, они глубоко ошибочны.

Когда Верховная власть - какая бы то ни было - делается предметом насильственных покушений, государство становится невозможным. А посему все такие покушения при всяком образе правления справедливо преследуются как высшее из преступлений. Но в отношении монарха оно должно быть наказуемо даже строже, чем в демократии.

В демократии государственная воля принадлежит большинству народа, так что ограждена огромной силою. Подчинение народа прямым насилием почти невозможно. Совсем иное положение монарха. Он, как человек, представляет силу самую малую. Его легко убить, возможно захватить в плен, и на все это достаточно злого желания даже самого небольшого числа, самых ничтожных люден. Посему неприкосновенность личности монарха должна быть охраняема строжайшей карою, так чтобы малейшая мысль о покушениях против царя становилась в высшей степени опасна, а потому трудно осуществима уже с первых подготовительных шагов.

Помимо всего указанного, должно поставить еще один царской принцип, вытекающий из всей совокупности того значения, которое монархия имеет в жизни нации, избравшей единоличную власть своим верховным государственным принципом.

Этот принцип состоит в постоянном стремлен вести свою власть по пути прогрессивной эволюции.

В первой части книги указывалось (часть I, гл. ХII), что монархия имеет в идее три проявления (самодержавие, деспотизм и абсолютизм) и что в исторической действительности они смешиваются в различных комбинация. Таким образом, в одной и той же монархии может возникать эволюция прогрессивная, то есть переход от низшей формы в высшую, и наоборот из высшей в низшую (регрессивная эволюция). Прогрессивная эволюция, например, переход от абсолютизма к самодержавию, ведет монархию к усилению и расцвету. Регрессивная эволюция - к упадку или даже гибели.

Посему постоянным принципом царским должно являться, как сказано, направление своей Верховной власти на путь прогрессивной эволюции, т. е. к чистому самодержавному виду.
 
4. Статья 5-17 «Основных законов». Как известно, императором Павлом установлено престолонаследие по нисходящей линии, мужского пола по праву первородства, а по пресечении последнего поколения наследует женский пол по праву заступления. С чисто редакционной стороны нельзя, впрочем, назвать формулировку нашего закона достаточно простой и общепонятной.
5. «Основные законы», Раздел 1-й, статья 24. «Законные причины неспособности к правительству и опеке суть: 1) безумие, хотя бы оно было временное; 2) вступление вдовиц во время правительства и опеки во второй брак».
6. «Материалы и черты к биографии императора Николая I». Статс-секретаря барона М. Корф. «Сборник императорского русского исторического общества», том 98.
 
www.rusempire.ru / Л.А. Тихомиров "Монархическая государственность".